– Санечка, ты только не обижайся, но какой из тебя муж? Тебе подрасти надо маленько, – опять спокойно ответила Таня.

Если бы она усмехнулась при этом, Санек бы понял – мстит за прошлых девиц, цену себе набивает, гордость не позволяет быстро согласиться. Но тут было все чисто, без обмана. Она просто ему отказывала. Не в назидание, а потому, что не хочет. Не хочет видеть его каждый день, рожать ему детей, ждать с учений. И это так задело самолюбие Санька, что щеки загорелись, жгутом перетянуло горло, дышать трудно. Обида полыхнула в нем ярким пламенем, но перегорела быстро и без остатка. А на пепелище осталось ясное осознание того, что он хочет на ней жениться. Не из-за Германии, а просто так. Не потому что Таню любит. Потому что любит картошку. Всю жизнь ел ее и не замечал, что любит. А Таня и есть, как картошка, какая-то привычная ему, по нутру.

И Санек начал говорить. Хрипло, не козырно, как никогда с девушками не разговаривал. Про свою деревню, как всей семьей картошку копали, как его взросление не свечками на тортике отмечалось, а тем, что доверяли на поле делать: по малолетству клубни из земли выбирать, потом подростком кусты подкапывать, наконец, когда мужчиной признали, ведра ссыпать и мешки таскать. Как он первый раз колорадских жуков увидел и за божьих коровок их принял, только за королевских, роскошно красивых, не в крапинку, а в полосочку. А его заставили их в жестяную банку собирать, а потом бензином плеснули и подожгли. И как они шипели и трескались, копошились в пламени. Как потом он забастовку объявил, картошку есть перестал. А мать драники сделала с лоснящейся от масла корочкой, и он слюнями чуть не подавился. Съел один и заплакал, как будто он предатель. Королевских божьих коровок предал. И про Германию рассказал. Как он, внук победителя, пройдет мимо Рейхстага, их картошку попробует и, может, даже в деревню немецкие клубни на развод привезет, только там, наверное, посмеются. Наша-то картошка лучше будет.

Таня слушала, не перебивая. Тихо слушала, по-доброму. Переспросила только:

– Так уж и лучше наша картошка?

– Зря не веришь.

– Верю. Я тебе, Санечка, верю. Картофельная ты душа.

И так тепло это сказала, как будто по голове погладила, в ушко поцеловала. Санек аж обмяк. Никто его так не называл. Сколько ласковых слов слышал, а такой теплоты он никогда не чувствовал. Ведь «дорогих» и «любимых» – пруд пруди. А тут только ему предназначенное, только его. Это ж надо так сказать! «Картофельная душа». Вроде смешно, дурашливо, а ласково и душевно. И ведь в точку сказала. Вот так Танюша. Как же он мог ее раньше не замечать?

К окончанию училища Санек был женат и пригоден для отправки в Германию.

* * *

Важно, с чего семья начинается. Это как фундамент, от него здание растет, на него опирается. Семья может зародиться на страсти, на расчете, на жалости, на страхе одиночества, на чем угодно, даже на ненависти. Но сколько потом ни перестраивай здание, а особенность фундамента даст о себе знать.

Семья Санька родилась на дружбе, к которой со временем прилепились, точно ласточкины гнезда, все прочие чувства. Как у всех людей, у них случались вспышки страсти, безобразные ссоры, сладкие примирения, совместные отпуска, бытовые стычки, радостные застолья, глухое раздражение – словом, все, что есть в жизни любой другой семьи. Но все, что с ними происходило, имело неистребимый аромат первоначальной дружбы, было словно нанизано на нить дружеского участия.

Даже рождение сына носило оттенок дружеского жеста со стороны Татьяны. Ну как в семье без детей? Никак. Сына назвали Сергеем, чтобы был как Есенин – Сергей Александрович. Танюша любила его стихи, а Санек любил все, что любила жена.

В Германии жизнь оказалась какой-то островной. На родине Санек знал, что за забором их училища жизнь продолжается, а в каком-то смысле только начинается. Там – соблазны, удовольствия, приключения. А в Германии у него появилось чувство, что за воротами их гарнизона раскинулось море широкое, а он не умеет плавать и вообще воды боится.

Очень напрягала немецкая речь. Будто он фильм про войну смотрит и ждет, когда ему «хандехох» скажут. И женщины тут чужие, в шляпках и перчатках. В Союзе он если замечал, что женщины на него смотрят и шепчутся, то приосанивался, игривую небрежность на лице изображал, любимцем себя чувствовал. А тут, в Германии, улыбки женщин казались ему насмешливыми, и, если они шептались, косясь на него, он тушевался и старался быстрее покинуть простреливаемый их взглядами квадрат местности.

В этих тяжких условиях Танюша стала для Санька самым главным человеком. К ней он бежал, чтобы рассказать армейские хохмы, с ней советовался по любому поводу, с ее помощью разрешал проблемы. Нет, он не стал слабым. Наоборот, Санек никогда еще не чувствовал в себе столько силы, он горы мог свернуть ради своей семьи. Но он знал, что источником его силы служит жена. Без нее не мог ни спать, ни есть, ни смотреть телевизор. Как собака без хозяина. И другие женщины ему нужны были столько же, сколько верной собаке чужие хозяева. Саньку хватало Танюши.

* * *

Но однажды он выбрал неверный маршрут. Или единственно верный? Потом часто вспоминал тот день и думал, как бы сложилась его жизнь, если бы он свернул в другой проулок или вообще остался дома. Но он не свернул, не остался, а ровно по сценарию взбалмошных звезд оказался в назначенный час на перекрестке двух штрассе.

Перед ним шла женщина. Из ее сумки, плетенной из светлой соломки, кокетливо торчала ботва морковки. Санек не понял, почему он пошел за этой морковкой, как голодный ослик. Но оторваться не мог. Ботва колыхалась завораживающе ритмично, то прикасаясь, то удаляясь от стройных, обтянутых гладкими чулками ног. Даже на расстоянии Санек чувствовал, какие же они упругие и прохладные на ощупь. И мерное цоканье каблучков, сбиваемое неровностью брусчатки, вошло в резонанс с ударами его сердца. Вокруг машины, городской гомон, а он слышит это тикающее цоканье каблучков. И ничего больше. Была в этом какая-то милость, изящество и дверка в другой мир. Санек, не раздумывая, потянул дверку на себя и вошел. А выйти уже не смог.

Марта словно была существом с другой планеты. Даже русский язык, на котором она с трудом и ошибками пыталась строить фразы, в ее исполнении казался новым языком, немного смешным, по-детски беспомощным, каким-то игрушечным. И совершенно очаровательным. Она постоянно переспрашивала:

– Я неправильно сказать? Почему ты рассмешился?

Он никогда ее не поправлял. Ему нравились все неправильности ее речи и все изгибы тела. Что бы она ни делала: готовила еду, мыла посуду, стелила постель – все казалось каким-то диковинным, преисполненным изящества и лоска. Для нее он был Саша.

Так и развели ситуацию. Санек любил Танюшу за полное сродство с ней, привычное узнавание в ней всего, что было ему дорого с детства. А Саша любил Марту, зачарованно любуясь ее инакостью, полной непохожестью на все, что он прежде видел и знал. И эти две жизни, как две женщины, не мешали одна другой, словно два крыла, на которых он парил высоко и счастливо.